Да, закаты… это второе достоинство Лас Америкаса.

В Лас Америкасе никто никуда не спешит, ничему не удивляется. И никто никого не разглядывает (иногда я думала, что человек, вздумавший прогуляться по променаду голышом, вряд ли вспугнул бы царящую кругом безмятежность). Окружающая действительность делает тебя самодостаточным. Здесь даже скамейки вдоль променада стоят с края, ближнего к пляжу, и повернуты в сторону океана. Поэтому между тобой, водой и небом нет никого. Ежевечерний итог самосозерцания — закат.

Смотреть на него можно с балкона отеля, с террасы кафе, сидя на траве или на песке. Благодаря расположению города заход солнца виден практически из любой точки.

Вы знаете как встречают в Лас Америкасе закат? В тишине. Никто не хлопает в ладошки и не кричит. Когда светило огибает зубчатые стены замка на западной оконечности города и склоняется к воде, жизнь на всем многокилометровом побережье замедляется. Я видела, как замирали с подносами в руках официанты в кафе, как выходили на улицу продавцы магазинов и, уперев руки в боки, смотрели в просвет между отелями. Чем ближе яркий диск к океану, тем меньше разницы между небом и водой, их цвет практически выравнивается.

Когда мы глядим, как солнце опускается в огромную купель, с нами, я думаю, происходит нечто вроде метаморфозы. Или это кратковременная медитация: замедляется дыхание и отлетает шелуха сомнений, желаний и страхов. На несколько секунд мы становимся самими собой — обладателями знаний: теми, что даны от рождения, и теми, что дал опыт. Этим высшим проявлением счастья — мудростью. Но едва солнце скрывается за горизонтом, мы теряем их, забываем, и приходит печаль. В утешение нам оставлена память о не столько сознаваемой, сколько ощущаемой мощи слияния солнца и океана, и своей связи с ней пуповиной.

Третья, последняя, похвала Лас Америкасу будет за его разнообразие. Нам нравилось гулять по бесконечной набережной ЛА, сворачивая вглубь особо полюбившихся райончиков. В некоторых пьют и гуляют до утра, в некоторых в десять уже малолюдно. Я обожаю тянуть коктейли в прибрежных кафе развеселого Вероникаса (порции здесь особо щедрые) и смотреть на серферов, скользящих вдоль местных, почти не закрытых волноломами пляжей. До темноты могу бродить по отмели у «Parque Santiago» (хотя сам район Пирамиды неизменно напоминает мне Тверскую с пальмами — слишком много магазинов и машин). Люблю район порта Колон, особенно вечером, когда зажигаются огоньки.

Я помню как однажды в поздний час в бесконечной вышине пальмы полоскали листья в небе. Мне всегда казалось, что они говорят со звездами — о морях и островах, о смутно знакомых мне людях, об инках и египтянах. В баре гостиницы «Европа» когда-то русский, а ныне испанский певец Николай, пел «No woman, no cry». Ах, какая это была ночь! Через много-много лет я буду помнить ее, а через три тысячи лет пальмы, возможно, будут шептаться со звездами обо мне и тех, кто сидел тогда со мной за столом.

Слегка небрежная нега Фанабье и лаконичный, самодостаточный Дюк нравятся мне и утром и вечером. На любимейшем из пляжей ЛА — Фанабье, мы встречали и закат и рассвет. Водяное пространство здесь оживленное. В противоположном конце ЛА можно наблюдать в океане в основном паромы и рыболовецкие траулеры, идущие в порт Лос Кристианоса.

Мимо Фанабье ходят легкокрылые яхты, белые катера и круизные кораблики, везущие туристов к западным красотам острова из порта Колон. Как-то на таком кораблике отправились и мы.

Правда, сели в него в порту Лос Гигантеса. Звался корабль «Uno dolphin» и вез своих пассажиров в океан — глядеть на китов. Гарантии встречи с ними, однако, экипаж не давал, обещая лишь морскую прогулку, угощение, купание с борта и дельфинов. Но основной целью всех собравшихся были, конечно, они — киты. И на предполагаемое место дислокации их колонии, выйдя из квадратного порта Лос Гигантеса, «Uno dolphin» и взял курс.

Загорелые моряки быстро разогрели в огромном чане паэлью и угощали всех желающих. Молодой морской хищник оглядел подопечных, взял две тарелки и направился к паре загорелых, плотненьких чикит. Протянул угощение и ненадолго присел рядом с той, у которой от улыбки появлялись ямочки на розовых щеках.

А «Uno dolphin» летел по волнам в паре с ветром. Хлопали паруса и смеялись дети. Иногда наш «дельфин» обгонял такие же прогулочные кораблики, иногда они — нас. Мы все шли одним курсом. Вскоре вдали показалось скопление разномастных катеров и яхт, качающихся на волнах в радиусе 100 метров. Я поставила Алену на лавку возле борта и выглянула из-за ее плеча. С верхней палубы долетел возглас. Человек с подзорной трубой указывал перстом на армаду кораблей впереди, ощетинившихся телеобъективами и видеокамерами в руках пассажиров. Приглядевшись, я увидела среди волн черные загнутые плавники.

— Смотри, — показала я на них Алене.

И тут же отругала себя за зычноголосость. Все окружающие, хоть и иностранные, зато догадливые граждане, прянули к нам. Словно с нашего пятачка видно было лучше. Обхватив одной рукой Алену, другой, вытянутой, я вцепилась в перила и даже легонько лягнула в лодыжку одного господина, пристроившего свой длиннофокусник на моей макушке.

К счастью, мы быстро приблизились и киты стали видны с любого бока корабля. Народ забегал, зацокал языками, защелкал затворами.

Это были небольшие киты-пилоты, или, на языке науки, Calderon Tropikal. Я смотрела на них и думала… о чуде.

В детстве мое представление об этом явлении претерпело два видоизменения. Первый период — вера в реальность зверей, показываемых в передаче «Спокойной ночи, малыши!». Второй — разочарование в первом, но сохранение веры в Деда Мороза. А потом, где-то в семь лет, мы с Мишкой — соседом по даче, играли в пиратов. Он был Флинтом, я — его попугаем. И вот Флинт ни с того ни с сего краснеет, бросает шпагу (ручку от швабры) и говорит:

— А я тебе щас покажу чудо!

Спускает штаны и стоит так, весь красный, с ужасом и отчаянием глядя на меня дикими зрачками. Посмотрев на демонстрируемое чудо и снова переведя взгляд на Мишкино лицо, я подумала, что в сущности, все мальчишки, даже лучшие из них, придурки. И что Флинтом теперь буду я. А Мишке пора повзрослеть и понять, что чудес не бывает.

Теперь, глядя на китов, я думала, сколько разных чудес видела с тех пор. И что у них всех разная природа — у одних непостижимая человеком, у других — вполне обычная. Например, врач, за десять минут вернувший моему миру ясность и чистоту, всего лишь выполнял свою повседневную работу. И вот теперь я, еще полгода назад не видевшая без контактных линз номер автобуса у остановки, первая в категории пассажиров с невооруженными глазами разглядела китов. Для меня это абсолютное, реальное чудо — вон оно — плавает, бьет хвостом и иногда пускает фонтанчик.

Тем временем корабль развернулся и пошел назад. Проходя мимо садков с рыбой под громадой скал Лос Гигантес, мы прибавили хода и в волнах запрыгали дельфины. Аленка в восторге хлопала в ладоши, дядька с длиннофокусником, довольно похрюкивая, ловил их полет, неотвратимо наезжая на меня объективом. Увидев в глазке камеры вместо дельфинов мое лицо, инстинктивно потер одной ногой лодыжку другой и ушел на другой борт. Удивился, наверное.

Румяная чикита, уже одна, без подружки, смеялась у перил, а молодой пират подливал ей в пластиковый стаканчик не сок, которым поили всех пассажиров, а ямайский ром.

Когда мотор остановили и бросили якорь, народ восхищенно завизжал и стал прыгать в воду с тарзанки. Вода, если смотреть на нее с высокого борта, была темно-синей, в складках между волн почти черной, такой насыщенности цвета, что казалась почти плотной массой. Но стоило кому-нибудь нырнуть, как солнечные лучи, следуя за ныряльщиком, освещали его до самых кончиков пальцев. Это явление — прозрачность темной воды удивляет и восхищает меня до сих пор.

Та морская прогулка закончилась кормлением чаек. Потомки археоптериксов слетались из под нависших каменных гигантов и проносились над вытянутой рукой матроса.

Потом вышел красавец пират и сделал совсем уже страшное: встал на перила и зажал длинную хлебную полоску во рту. Он резко откидывался, когда, тяжело вспарывая воздух, чайка выхватывала хлеб у него из губ. Из его стянутых на затылке волос выбилась прядь, и ветер теребил тельняшку, обтягивающую сильные плечи.

У противположного борта его бонита застыла с расширенными неподвижными глазами и смятым в руке стаканчиком, из которого на пол падали коричневые капли. А где-то далеко на востоке, за горами, начинавшаяся ночь расправляла огромные крылья и уже стелила для них свое покрывало.

Раз речь зашла про обязательную программу, расскажу еще об одной своего рода традиции. О наших непростых отношениях с дорогой Икод-де-лос-Винос — Сантьяго-дель-Тейде.

В город на севере острова Икод-де-лос-Винос мы приезжали несколько раз. Нам нравятся его улочки, задирающиеся в гору под углом 45 градусов, дома с канарскими балконами… Что до основной местной достопримечательности — толстой драцены неопределенного возраста, то с ней непросто. В смысле, боюсь, должного пиетета к ней я не испытываю. Каждый раз, глядя на нее, мысленно прокручиваю слова из путеводителей о «возможно самом старом драконовом дереве в мире, а возможно и самом древнем живом организме на Земле». Что сказать… Сравнительный этнографический анализ и зрительные образы рождают во мне скептицизм. Во-первых, на другом острове — Крите, таких вот «возможно самых старых» живых организмов целых три (только там за древность отвечают оливы). А во-вторых, всякий раз, когда я гляжу на чудо-древо, мой взгляд невольно цепляется за пальму, растущую рядом! Она выше… я все знаю про медленный рост драцены, но никакие факты не помогают создать должный настрой и взгляд бежит по стройному пальмовому стволу к самому небу.

Совсем я не ботаник.

Так вот про традицию. Первый раз дорога через северные горы преподнесла нам сюрприз июньской ночью. На выезде из города Ла Оратава мы запутались, и вместо желанной аутописты свернули не туда, осознав это, только когда стали попадаться указатели на Икод. Обратно поворачивать не стали, решив добираться до Лас Америкаса извилистыми северными серпантинами. Еще в Ла Оротаве выяснилось, что в машине потекла система охлаждения. Договорившись, что в случае чего заночуем в одном из городков по пути, мы продолжили путь. Когда наш покалеченный автомобиль перевалил через хребет, преграждающий путь тучам с севера на юг, и далеко внизу показались огоньки Сантьяго-дель-Тейде, мотор заглох.

Ночная дорога была пуста. Из под обрыва наползал туман, постепенно заволакивая мигающие огни городка. Денис, всю дорогу делавший короткие остановки, чтобы подлить в бачок холодную воду, вышел проверить уровень жидкости. Вернувшись, заметил, запуская двигатель:

— С водой порядок.

Нажал на педаль газа и мы вдруг переехали что-то крупное, тяжело перевалившись передними колесами через невидимую преграду. В ужасе оба выскочили из машины. Под машиной никого, к счастью, и ничего не было. Посветили фонариком. На тонком слое асфальтовой пыли виднелись только следы от шин…

— Когда я выходил проверить воду, перед машиной все было чисто, — сказал Денис.

Облегченно вздохнула я лишь, когда мы, спустившись с гор, въехали в Сантьяго-дель-Тейде.

Второй раз проблемы с дыханием в этих краях случились у меня уже в февральских сумерках.

Тем утром в лобби отеля «Парк Сантьяго» было многолюдно. Пока разговаривала по скайпу с мамой, краем глаза заметила в мониторе соседа ТВ-картинку, на которой ветер гнул к земле пальмы, а девушка-диктор озабоченно хмурила на все это брови. Но над тенерифским югом как обычно стояла солнечная погода и по другую сторону гор, на севере, было хоть и ветрено, но недождливо.

В Икоде мы по привычке подвесили машину в переулочке под острым углом к океану (здесь это называется «парковаться») и пошли в музей бабочек.

Бабочки-красавицы кушали варенье.

Порхали по небольшой комнате и с удовольствием общались с детьми.

Налюбовавшись ими, мы заскользили по серпантину вниз, до города Гарачико. И пока на кухне маленького ресторанчика шкварчала, ворчала и булькала готовящаяся косуэла из осьминога и ветер трепал над площадью красные треугольники флажков, начал накрапывать дождь. После обеда зашли в маленький магазин-фабрику табака на набережной — купить отравы всем курящим родственникам. Отрава здесь местного, канарского производства, и продается в виде сигар разных размеров и не рубленных табачных листьев. Толстый продавец перебирает разложенные для просушки листья и если вы скажите ему слово «Pipe» он вас не поймет. Скажите: «Пипа» и он в обмен на один евро протянет вам мешочек табака. Ничто не изменилось здесь за полтора года. Только рыжий кот стал толще, да сынишка табачника подрос.

Когда мы вышли на улицу, ветер хлопал вывеской соседнего сувенирного магазинчика. Внятно объяснить причину последовавших событий я не могу. Просто сев в машину, мы поехали почему-то не в сторону Эль Танке — обычным путем, которым всегда возвращались домой из этих мест. А вдоль побережья до города Буэновиста. Указатели обещали впереди знакомый Сантьяго-дель-Тейде и нас, размягченных косуэлой, это успокоило. Каким образом Элли и Тотошка вернутся в свой Канзас, стало прорисовываться, когда дорога свернула от побережья в горы. Минут через десять после начала подъема, Аленка сказала:

— Мам, смотри, пальмы лежат!

Глянув за окно, я узнала картинку, виденную утром в новостях.

Чем выше полз наш Ситроен, тем сильнее закладывало уши и темнее становилось вокруг. Когда мы доехали до вершины хребта и обогнули выступ скалы, в бок машине ударил порыв ветра. Узкая полоска серпантина вилась почти по самому гребню хребта, полукркугом охватывающего ущелье. А со стороны океана на нас надвигалась черная пухлая масса в сияющих прожилках молний. Ветер отрывал от нее куски и закручивал в смерчи. Я никогда раньше не понимала, почему люди немеют при виде несущегося на них торнадо или падающего дома. На несколько секунд мы тоже онемели, притормозив у обочины. Следом за нами встал «Рено», откуда высунулся человек с фотоаппаратом. Глядя на сталкивающиеся в сплетении электрических змей смерчи, гражданин проорал слово, из которого стало ясно, что во-первых, он — француз, а во-вторых, что французы как и русские используют ругательства в том числе и для выражения восхищения. Поймав в зеркале взгляд Дениса, я поняла, как сильно ему тоже хочется высунуться с фотоаппаратом наружу, но ветер бил машину и сталкивал к скале. Мы поехали.

По моим представлениям серпантин должен был подняться к перевалу, и опустить нас по другую сторону в объятия Сантьяго-дель-Тейде. Вместо этого дорога пошла вниз, запетляла и на указателе появилась надпись «Masca». Только тут я осознала, какой дорогой мы едем, и что, миновав бывшее пиратское ущелье, нам придется выбираться отсюда едва ли не самым закрученным серпантином Тенерифе.

До Маски стихия еще не добралась. Зато начался дождь.

Здесь нас нагнал давешний француз, вылез из машины и с сумасшедшей улыбкой бросился к парапету…. Он размахивал руками, хохотал и что-то кричал. Это был скоморох, безумный вестник надвигающегося на Маску урагана.

Мы же начали очередной подъем за этот день. Дорога становилась все уже, повороты все резче. Ветер срывал с обрывов мелкие камни. Однако зрелище грозового урагана сыграло роль анастезии, и на происходящее вокруг я смотрела уже в некотором отупении. Следом за нами пристроились еще три машины, в унисон все мы сигналили перед поворотами и держали скорость 10 км. в час. Сквозь завесу дождя в последнем авто кавалькады угадывался «Рено» французского буревестника. Когда мы перевалили через пик, дорога расширилась, убавив повороты. Вдали показались благословенные огни Сантьяго-дель-Тейде. И я, по традиции, свободно выдохнула.

С тех пор по естественным причинам, не объяснимым логикой, мы избегали путей от Сантьяго через северные горы. Единственный неприятный результат моего суеверия заключался в невозможности глядеть теперь сверху на Гарачико. На одну из любимейших моих тенерифских картин — белый городок на полукружье застывшей лавы, более трехсот лет назад пронесшейся здесь по склону к океану.

Вообще, мистика на Канарах — особая тема. Это целая вереница рассказов очевидцев. Иногда жутковатых и удивляющих, как о ведьминских полянах в горах Анаги, или виденном кем-то с дороги на Тейде острове к юго-западу от Ла Пальмы — восьмом, призрачном острове Канар — Сан Борондоне. Но на мой взгляд, главное не в невероятных рассказах. А в знакомом почти всем, приезжающим сюда, ощущении близости невидимого источника скрытой силы. Может быть, и впрямь, Атлантида затонула где-то здесь? И теперь из морских глубин меняет пространство вокруг нас. Это чувство возникает почти у всех, только в разных местах острова. Оно не вызвано чем-то зримо необычным и в нем нет ничего пугающего. Просто сознание начинает вмещать в себя больше и контуры окружающего становятся зыбче.

Так происходит, например в маленьких городках у океана на юге острова.

Эль Медано… ветер, выцветшее небо и горячий песок. Северо-восточные пассаты, дующие практически круглый год, сносят сюда винд- и кайт-серферов со всего света. Весь городок существует при этих скачущих по волнам парусах, держит их в поле зрения в своей повседневности. Даже недолгого времени, проведенного здесь, достаточно, чтобы увидеть три составляющие Эль Медано. Первая, вечно движущаяся, самая динамичная, охватывая берег и волны от западной оконечности города до Монтаньи Роха (Красной горы), принадлежит ловцам ветра. Вторая, туристическая, распространяется на пляжи и набережную с велотренажерами. Следом за ней на узких улочках и в небольшом порту начинается третья, ею владеют местные, смолящие лодки и открывающие по утрам рыбные ресторанчики, магазины и фармации.

Лучше всего приезжать в Эль Медано во время отлива. Деревянные настилы ведут от городского пляжа к бухточкам меж дюн, от подножья которых на многие метры вперед уходит черное зеркало песка, отражающего небо. Однажды, во время отлива я сидела под одной из дюн и думала о кольце. О зеленом кольце из оливина, виденном полчаса назад в одном из магазинчиков на кривой улочке. Три надписи были на нем: на внутренней, внешней сторонах и на ребре. К сожалению — все по-испански, поэтому понять копировали они слова с кольца Соломона или нет я не могла.

— Надо было его купить, — лениво размышляла я.

Вдали, где волны накатывали на песок, воздух немного дрожал. В его колебаниях мимо моей бухты проплыла английская старушка с томиком Диккенса в руке и йоркширом подмышкой. Денис и Алена тусовались где-то между винд-серферами… Придавив полотенце камнем, чтобы не унесло ветром, я уснула. Мне снилось кольцо и две морские раковины, которые о чем-то шептались. Сон разорвала Аленка, ворвавшаяся в бухту вместе с пассатом:

— Угадай: седой, со слезами на глазах!?

Не дождавшись ответа, крикнула:

— Это Дед Мороз, Дед Мороз, а глаза от холода слезятся!

И ускакала, подгоняемая собственным эхом, к океану… Я потерла глаза и пробормотала:

— А я-то думала, это опыт…

До и после Эль Медано вдоль юго-восточного берега тянутся такие же рыбацкие поселки (без виндсерферов, правда): Лос Абригос, Тахао. Сюда удобно заскочить по пути. Посидеть в одних из лучших рыбных ресторанчиков острова. Их основное меню — это витрины — воплощение футуристического сна директора сети советских магазинов «Океан». На песню похоже негромкое бормотание официанта, сопровождающее твой палец, который показывает на очередного морского гада:

— Вьеха, чопитос, лапас, навахас, каламар…

Щипчиками отправляются чопитосы (маленькие каракатицы), лапас (круглые ракушки) и навахас (длинные ракушки) на поднос. В конце трапезы все внутри тебя радуется: и желудок, и орган, отвечающий за разумное скупердяйство — для того, чтобы получить сумму счета за такое изобилие, съеденное в Лас Америкасе, нынешнюю цену следует умножить на два или на три.

Познав гастрономический максимум, выходишь на пляж. Пьешь соленый воздух. И окунаешься в замершее время.

Отредактировано мерси (2012-05-14 23:46:04)